Это было… странно.

Перед Иви расстилались ^незнакомые места, поскрипывал снег, под ней шумно переступало с ноги на ногу верховое животное, от дыхания которого  в воздухе образовывались облачка пара, таявшие почти мгновенно.

Иви треплет верного коня по холке, снова оглядывается – мир не изменился. Войско кажется недвижимой массой, но вглядись – и увидишь, как недвижимость на поверку оказывается лишь иллюзией, потому что кто-то так же переступает с ноги на ногу, как делал это застоявшийся в ожидании конь, кто-то стряхивает снег, кто-то негромко переговаривается. Словно прибой или лёгкий ветер в листве, шум тех, кто ждёт её приказа. Они все ждут – а она ждёт чего-то ещё. Полная луна на небе вызывала внутри какой-то особый восторг: вовремя. Лучшего момента выбрать было нельзя.

Иви знает, они стоят здесь уже шесть дней – седьмой на исходе. Всё дело в полнолунии, и оно наступило – на круглом боку ещё невидимой луны ни пятнышка, ни огрызка.

«Пора».

Иви не слышит собственного голоса и не уверена, что было сказано именно это, но масса людей приходит в движение, верный конь рвётся вперёд, и она отточенным движением всаживает ему в бока шпоры. Иви охватывает азарт, то ли её собственный, то ли не принадлежащий ей, а кому-то ещё.

Кому?

Свист пронзает воздух, в мёрзлую землю вонзается стрела, и Иви усмехается: нашли. Ей не страшно. Она чувствует радость, потому что противника нет нужды искать, он здесь. Значит, скоро земля будет напоена кровью.

Почему я так рада, когда стрелы свистят вокруг, а люди, захлёбываясь ликующим рёвом, падают на землю?
Почему мне не страшно – то есть, страшно, но не так? Не так, когда умер хозяин, а так, что и объяснения не подобрать.
Значит ли это, что теперь меня просто нет?

Вместо лучников, как по волшебству, возникают тяжёлые всадники, усмешка играет на лице Иви, которая врезается в их гущу так, будто ей нипочём их удары. В руках у неё не только меч, но и копьё, порождение ^чужойеё магии, и никто не может поразить её. Как заговорённая, она мечется в гуще битвы, играя с самой смертью. Смерть проигрывает, а, может, просто следует по следам её коня, забирая тех, кого поразила её рука – они союзники сегодня?

Я боюсь, но руки продолжают двигаться.
Мне кажется, что сейчас меня убьют, но раз от раза убиваю лишь я.
От меня самой не осталось ничего – только взгляд на события, которые пугают меня и, одновременно, привлекают.
Это война.
Война… Я знаю это слово. Война за Святой Грааль, ведь так?
Это определённо не она. Но это война тоже. Я, почему-то, отчётливо это знаю.

Иви разит направо и налево – строй врага давно смят, а его атака захлебнулась кровью. Ей нет никакого дела до тех, кто остался позади, пусть бы даже они пали все поголовно. Она знает – ей под силу уничтожить их всех. Она жаждет ещё больше крови и ещё больше убийств, и снова всаживает шпоры в бока коня, дабы ворваться в глубину вражеской армии, где опасность становится сильнее. Те, кто позади, лишь раздражают её.

Её снедает желание убить как можно больше врагов в одиночку.

Это гордость.
То, чего я не имею от рождения. Гомункулы не должны иметь гордости и собственных интересов.
Это сила, которой мне не познать.
Это сила, которую я хочу познать.

Она прорывается сквозь строй, дальше, дальше, отмахиваясь от ударов, как от назойливой мошкары. Ей нет дела уже и до армии, избиение которой утратило свой вкус. Убить, убить, убить более сильного противника. Того, кто подарит ей сладкий вкус победы, а не разочарование от избиения слабых.

Иви видит знамя, и ликующий вопль вырывается из её груди. Цель совсем рядом, сейчас она…

Свист режет ухо, а конь испуганно визжит. Иви чудом успевает защититься, но её отчаянная атака оборвана, в груди клокочет ярость. И восторг, ибо она видит того, кто может дать ей желаемое – огромного воина с луком, который больше подошёл бы баллисте. Армии позади могут умирать в полном составе, а вождь врага её не интересует больше. Что ей до слабаков?

Пожалуйста, будь осторожнее.
Я верю, что ты сможешь, но…

Боль от удара и пронзивших кое-где кожу костяных осколков – ничто. Она захлёбывается восторгом, желанием, азартом, глаза Иви горят, а с узды коня капает наземь кровавая пена, настолько она яростно подгоняет его. Иви летит навстречу достойному противнику, оскорбляя его – язык ей ^неизвестен. Он ревёт в ответ, и это значит, что вызов принят.

Меч против копья – смешно. Она уверена, что сможет одолеть его.

Кем бы я ни была, я начинаю понимать, что такое «воля к победе».
Что бы от меня ни осталось, оно боится и трепещет… от восторга.

Вспышка золотого света прорезает ночную тьму, вырывается из меча бойца и с силой ударяет Иви в грудь, выбивая из седла. Мир переворачивается с ног на голову, земля почему-то оказывается сверху и падает на неё, ударяя больно – но не так больно, как в груди.

Это… поражение?

Иви хрипит, плюётся, пытается подняться, но ноги не слушаются её. Мир становится пронзительно тихим – вой и стоны двух схлестнувшихся армий существуют где-то вне всего происходящего. Противник идёт к ней, усмехаясь.

Я знаю – за этим следует смерть.
Моя смерть.
Семнадцать процентов на успех, восемьдесят три – на провал.
Моя смерть практически неизбежна.

Он заносит меч. Мир становится ещё тише, а время превращается в вязкую жижу, потому что Иви видит это замедленным и искажённым.

Я не хочу умирать.
Я не хочу умирать.
Я не хочу не хочу не хочу нехочунехочунехочунехочу…

Противник вдруг становится мельче, будто его превратили в кошку. Иви рычит и, чувствуя голод, рвётся к нему.

Ей хочется крови и плоти, скрипящей на её зубах.

Новой вспышки не будет. Пёс на рукояти меча визжит, скулит и исчезает, поглощённый голодом Иви.

Мало.

Иви рывком мощной головы хватает торского мужчину и перегрызает пополам, рыча от гнева и желания большего числа крови. Упоение битвой сменилось голодом – таким, что жертвой падёт и конь. Мир ничтожен перед ней. Всё ничтожно перед ней.

Она стоит перед вражеским лагерем, огромная, как существо из самых страшных кошмаров, пасть её в крови, а небо тускнеет словно бы от волны первозданного ужаса, который исходит от ^зверянеё.

Тьма падает на землю, оставляя схлестнувшимся армиям лишь крики и стоны.

Боль, которую я испытываю – откуда она?
Почему нет той гордости больше, и нет той силы? Почему я знаю, что дальше была горечь, ни с чем не сравнимая?
Кто я?
Кто?

В рёбрах всё ещё больно, а во рту привкус крови – гомункул попыталась выплюнуть противный привкус, но слюна только стекла по её подбородку. Вкус крови отвратителен. Ей он не нравится.

Но секунду назад она им упивалась.

Кровать, на которой она лежала, была слишком высока для человека, пережившего что-то подобное. Просто так не вскочишь, не вытрешься.

Иви вытерла лицо об подушку, елозя по кровати – сил встать у неё ещё не было. Как и сил на то, чтоб осознать всё случившееся. Если бы гомункулы умели сходить с ума, что ж, кажется, именно это с ней и случилось.

Отредактировано Evie Lindholm (2017-07-22 09:59:26)

Иви никак не могла отойти от случившегося – хаотичный взгляд, метавшийся по комнате, иногда цеплял что-то, что тревожило ещё больше. Её руки казались чужими (не может же у неё быть таких слабых рук), голова раскалывалась так, будто по ней ударили обухом, в груди всё ещё резало. Когда она смогла съёжиться в комок, словно в колбе зарождения, ей стало на минутку спокойнее, но тут же новая волна чужеродной тревоги тряхнула её так, что гомункул почти подпрыгнула на кровати и съёжилась ещё сильнее.

Собственное тело теперь выглядело особенно ничтожным, в одной ночной рубашке, добытой невесть где (кажется, завалялась среди вещей хозяина, схваченная во время «переезда» больше случайно, чем намеренно), с острыми локтями, выступающими ключицами и спутанными волосами. А ведь минуту назад она могла сожрать вражескую армию, даже не поморщившись, а её вой ронял на эту землю вечную тьму.

Комната должна выглядеть уютной – в ней есть всё, что должно быть в спальнях. Слуга (Иви не может вспомнить его имени сейчас, как и принять тот факт, что худенькое угловатое тело принадлежит ей, а не подсунуто ей по ошибке) создал этот небольшой мирок, включая эту комнату, со знанием дела. Комната должна быть уютной, должна, но не выглядит. Вместо этого Иви казалось, что стены сейчас сдвинутся и перемолотят её тело, чтоб неповадно было.

Она – и то, что сидело в ней – ненавидела себя. Жгучее чувство отвращения к тому, что реальность имела мало общего с другой реальностью (Иви так и не могла нашарить в памяти события прошлого вечера, когда сама же согласилась провести эксперимент), смешивалось со страхом от того, что устойчивая картина мира рушилась раз от раза. Гомункулу нужно твёрдо стоять на ногах, ибо осмыслить многое он не способен изначально и вряд ли когда-то будет. Если гомункул не может этого сделать, он сломан.

Иви жалобно заскулила, подтянув колени поближе к лицу, и снова ощутила жгучую неприязнь к себе. Мир вдруг стал темнее, и надежда на то, что произошедшее ещё вернётся к ней, заставила её чуть разжаться, взглянув в сторону окна. Огромная птица заговорила, и только тогда гомункул смогла нашарить в памяти события прошлого вечера – и, с трудом, но сделать выводы.

Птица – это опять Всеслав. Случившееся – следствие эксперимента о том, нужен ли гомункулу сон. Иви выдохнула сквозь зубы, снова посмотрела на Слугу и мысленно отметила, что волком он ей нравился куда больше. Птицей, человеком, кем-то ещё он её только пугал. Мохнатый зверь же вызывал какое-то подобие доверия, напоминая о старом псе в далёком доме.

– Его там не было. – шёпотом проговорила Иви, и головная боль снова прорезала мир, заставляя её жмуриться.