Линдхолм, наследник семьи, сорящий деньгами направо и налево, не успевший дожить ещё до своего тридцатилетия, ничего толком не достигнув и не совершив, умирал на окраине жилого района, и смерть его была мучительной. И, в то же время, в этой смерти чудилась какая-то насмешка над его вечной гордостью.

Брызгая слюной, перемешанной с кровью, на землю, мучаясь от ужасающей боли, он не думал о том, чтобы попытаться вызвать Слугу, потому что каждая секунда промедления уменьшала его шансы даже на тот вариант выживания, который ему не нравился. Брезгливость от того, что ему сейчас придётся сделать, перебивала даже желание жить, но, к счастью для Линдхолма, даже самый большой сноб среди магов всегда прежде всего хочет жить. Он ощущал обиду и ярость – аттракцион, который он желал увидеть, вместо щекочущей нервы лёгкой опасности, в итоге принёс ему смерть. Он давился кровью, не зная, сколько ещё протянет, но всё же шептал заклинание, в котором сейчас ошибиться ему было нельзя. Он был в ярости ещё и потому, что не взял с собой никого из четверых «братьев», похожих друг на друга как две капли воды, потому что их тела больше бы подошли.

Он знал – дура недалеко, она наверняка сидит на стуле, как посаженная кем-то и забытая кукла, и лишь иногда моргает, чтобы радужка не пересыхала. Он даже представить себе не мог, чтобы Иви… Эви… как он там её представил один раз? Неважно – он был абсолютно уверен, что она недвижимо сидит, не смея касаться его вещей, и смотрит в стенку пуговичным взглядом без выражения.

Линдхолм всегда относился к своим гомункулам как к вещи – красивому, надо сказать, предмету интерьера, который брал на себя все хлопоты вокруг него. Вещь иногда могла стать футляром для его сознания, но это было такой далёкой перспективой – он и сам был далеко от старости. Поэтому перспектива переноса разума в гомункула казалась ему такой далёкой, а заклинание – таким бесполезным. Судьба посмеялась над ним, заставляя его произносить это заклинание сквозь кровавую слюну и судороги боли в надежде не ошибиться ни разу.

Кажется, он всё-таки не ошибся – или не сделал критичной ошибки. Первыми «туда» ушли командные заклинания – теперь Линдхолму они были нужнее, чем когда-либо. Через секунду за ними последовал и разум – и искалеченное тело мастера покинула последняя капля жизни.

Совсем рядом, за стеной дома, Иви выронила из рук чашку, узор на которой она заинтересованно разглядывала, потому что запястье обожгло резкой болью. Потом вдруг рухнула на пол, как подкошенная, ударившись об угол стола, потому что в голове что-то разорвалось с треском шаровой молнии.

К своему двухмесячному возрасту Иви – так её назвали однажды – научилась безукоризненно следовать приказам и чётко различать приказы и их отсутствие. Прикажи ей Линдхолм сидеть на стуле до его возвращения, и она бы даже не пошевелилась, хотя ноги у неё порой затекали как и у людей, пусть и редко. Но, когда он забывал это сделать, Иви могла встать и пройтись. Поглядеть на чашку, например – она была из лёгкого фарфора и походила больше на цветок. Или подойти к окну, не открывая его, и немного поглазеть. Она прекрасно пользовалась той толикой свободы, которую ей оставляли, и всегда ставила чашки на место.

Сейчас же чашка была безнадёжно разбита, а Иви валялась на полу. Когда она смогла разлепить глаза, они оказались мокрыми, а во рту стоял стальной привкус, который не имел на то никаких оснований. Она попыталась подняться, но вспышка ярости – в понимании Иви это было что-то похожее на желание раздирать пол ногтями – заставила её снова рухнуть.

Когда она всё-таки смогла, пошатываясь, подняться, её обуревало желание срочно выйти из дома и пройти пару метров вперёд. Запястье жгло огнём, из глаз катились слёзы, хотелось сплюнуть и не раз, чтоб избавиться от чужеродного вкуса. Иви ощущала целую кучу эмоций – собственный страх, потому что всё это было неправильно, брезгливость к самой себе, как будто она ненавидела своё существование и свой вид (это было ей чуждо), непонимание, отчаяние и какое-то особенное желание жить. Путь в несколько метров растянулся, по ощущениям, на годы, гомункул то и дело хваталась за голову и тихо хрипела, умоляя саму себя остановиться и вернуться в прежнее спокойствие. Когда она, наконец, смогла посмотреть вниз, себе под ноги, страх вспыхнул снова.

Хозяин лежал мёртвым в луже крови, и Иви абсолютно точно знала, что ему не помочь.

…Он всё-таки где-то ошибся. Немного или фатально. Может, он просто не рассчитал нужные усилия, считая Пятую лишь дурой с пустой головой. Может, он изначально не мог приложить достаточную силу. Так или иначе, Линдхолм не открыл глаза в теле Иви в тот же час. То, чем он стал, едва ли являлось человеком. Он научил гомункула целой гамме чувств, разом весьма очеловечив его, а после – сам стал лишь комком эмоций, не сумев захватить власть в её разуме.

«Дура», мелькало в голове Иви, «Дура, дура, дура, дурадурадурадура»

Это пугало её и одновременно убеждало в виновности в смерти собственного хозяина. Иных причин для такого она не видела.

Пахло от тела хозяина точно так же, каким был вкус в её рту. Иви опустилась на колени, пачкая чёрные брюки в пыли и начинающей подсыхать крови, и застыла, не зная, что говорить и думать. То, что говорило в её голове, обессилев, замолчало, и ощущение чужеродности разом исчезло. Вернулся страх. Иви, как детёныш, нашедший мёртвую мать, зачем-то попыталась потрясти хозяина за плечо, подтолкнуть его, надеясь на то, что ей кажется. Она, как вещь без хозяина, совершенно не знала, что ей испытывать по этому поводу, но подобие тоски в её душе всё-таки было. Мёртвый сэр Линдхолм по определению не мог её радовать.

Она и то, что было в её голове, совершенно забыли о том, что убийца может быть рядом. Иви этого не знала, а остатки разума хозяина просто выбились из сил, если можно так сказать о том, что не имеет телесной оболочки. О Слуге они тоже забыли.

Иви всё ещё продолжала трясти собственного хозяина за плечо, наблюдая за тем, как безвольно мотается его голова с открытыми глазами – тот, что был ближе к земле, уже был облеплен пылью, отчётливо выделяющейся на белом глазном яблоке. Происходящее казалось нереальным, глупым, невозможным – неправильным. От этого странного занятия, на самом деле, полного горечи и вины, её не могло оторвать, казалось, ничего. Голова гудела от боли, запястье жгло, наконец, довершая картину полного отчаяния, из глаз гомункула выкатилась пара слёз. Тут, впрочем, обольщаться не стоило – ей просто было больно, а сдерживать свои реакции на раздражители она пока не научилась. Это монотонное – и определённо печальное – занятие могло продолжаться ещё очень долго.

Пока, наконец, число внешних раздражителей не увеличилось настолько, что игнорировать их уже не получалось. Иными словами, рядом раздался голос, заставивший Иви повернуться всем корпусом – правда, плечо хозяина она так и  не отпустила, и несчастный труп был слегка протащен по земле. Взрыв боли и ненависти к себе, видимо, был прямым следствием такого поведения – неуважение к трупам, как минимум, неприлично.

Иви шмыгнула носом, прошлась ладонью по заплаканным глазам, отчего они стали ещё более красными и ещё более распухшими, и удивлённо моргнула от того, что видела. Нет, она определённо не была сведуща в мире, но вот большие говорящие звери поражали её, ну… целиком. То есть, поражалась даже та её часть, которая заходилась в бессильной ненависти и изрыгала не самые приятные эпитеты в адрес самой себя.

– Неправильно? – переспросила Иви, снова покосившись на лежащее тело – сейчас оно походило на заготовку для гомункула или поломанную куклу, что немного умаляло всю печаль ситуации. Иви ещё не успела встать на стадию принятия, но была где-то в шаге от этого: она же прекрасно понимала, что смерть необратима. Правда, пока не совсем понимала саму суть смерти, но этого хватало. Итак, она делала что-то неправильно, так, может быть, если сделать всё правильно, смерть всё-таки возможно отменить?

Иви уставилась на зверя с жадным удивлением – он, вроде как, давал ей советы. Правда, даже такая дура, как она сама, питала к таким советам странные сомнения. Та часть Иви, что была всем недовольна, и подавно намекала, что зверь говорит что-то не то – ну, если Иви вообще правильно понимала этот коктейль из собственных эмоций.

– А точно надо делать именно… так? – уточнила гомункул, усаживаясь на землю и перетаскивая тело, лишённое жизни, поближе к своим коленям – несмотря ни на что, стремление защитить хозяина, заложенное в её тело ещё при рождении, не оставляло её. – Эти слова звучат странно, знаешь ли.

Впрочем, какое ей дело до говорящих зверей?

Иви сгорбилась, уложив голову хозяина себе на колени, и превратилась в олицетворение грусти. Всё, что происходило, снова перестало её волновать – даже головная боль оказалась бессильна перед такой глубокой тоской.

Ах да, у хозяина был Слуга. Но теперь, наверно, его нет? В любом случае, это неважно.

Всё, что происходило, всё больше начинало напоминать театр абсурда – при всей глупости Иви, даже она могла додуматься до того, что говорящий зверь перед ней является чем-то неестественным и непривычным, даже в рамках мира, где они с хозяином оказались заперты. Будь бы на её месте кто-то чуть более трусливый или человечный, он бы уже рванул прочь со всех ног, понимая, что зверь как минимум выглядит опасно, как максимум, он здесь явно с недобрыми намерениями. Иви же, поглощённая своим горем, да и отсутствием житейского опыта, была согласна и на съедение её прямо сейчас, если зверю будет угодно.

Иви страшно, но сбежать она не может. Иви грустно, но, признаться, хозяин так и не вызвал в ней чувств отличных от глубокой преданности – ей просто некуда деваться. Зверь кажется последней из этих проблем, особенно учитывая, что он немного похож на пса, который одно время жил в доме сэра Линдхолма. На самом деле, того пса Иви даже любила, насколько вообще это применимо к существу вроде неё. Пёс точно так же чесал лапой за ухом и зевал, так что какую-то толику опасности, исходящей от зверя, можно было списать уже за это.

Вообще, она была согласна и на долгий ритуал, описанный зверем, поэтому и поднялась, попытавшись переложить тело в менее унизительное положение, но, как видно, зверь не собирался рассматривать такой вариант изначально, поэтому инициатива сошла на нет. Тем более, что уже через несколько секунд происходящее вновь выбило почву из-под её ног, и не совсем в переносном смысле – Иви покачнулась, смотря, как на свет божий появилось ещё одно искусственное существо, сродни ей самой. Существо точно так же поражалось происходящему, вызывая в Иви оцепенение: если зверь может сделать это так просто, весь смысл её существования сводился к нулю. Её создание заняло месяц времени, и она была последышем, поэтому над ней столько не возились – здесь же за секунду был создан, пусть и уродливый, её аналог, который уже врезался в землю, торопливо копая новое пристанище для сэра Линдхолма.

Коня у последнего не было, старый пёс издох после очередной демонстрации магии, любимая вещь…

Иви машинально показала пальцем на себя, но, кажется, понимая, зачем это спрашивают, замотала головой. Она, наверно, не очень любимая вещь, просто самая удобная. Вопрос лишь в том, что теперь ей делать?

Иви ковырнула носком ботинка комочек земли, отлетевший к носкам начищенной обуви из-за порывистых движений человекокрысы, который сноровисто углублялся в почву. Как проходят похороны, она представляла, пусть и примерно, и ей казалось, что всё вполне прилично.

Внутренняя, чужеродная часть гневно зашипела, упрекая её в бездействии, и Иви снова пнула комок земли. После – подняла взгляд на зверя, который, видимо, хотел есть, раз говорил об еде, и кивнула.

– Всё в доме. Ты не сможешь открыть дверцу, поэтому нам нужно пойти вместе.

Уж в чём-чём, а в изысканности в припасах еды Линдхолму было не отказать. Наверно, было не очень корректно есть его еду, но спрашивать, увы, было не у кого.

Странно, но находившаяся на стадии принятия Иви уже не лила слёзы, тем самым проваливая даже ту малую задачу, что была на неё возложена. Она только разглядывала, как копается яма, да разбрасывается земля.

Отредактировано Evie Lindholm (2017-07-04 11:31:49)

Видимо, мир решил, что потрясений она испытала недостаточно и, словно завершая картину творящегося безумия с говорящими зверьми, крысолюдами, копающими могилу, трупами и крайне плохой плакальщицы в виде Иви, зверь исполнил прямо-таки акробатический кульбит и перестал быть зверем. Любой другой, чуть более сведущий в жизни обычных людей, сравнил бы данное действо с фокусом, когда, помахивая картой, вручённой фокусником в твои руки, ты видишь, как её масть меняется прямо у тебя на глазах, но Иви просто заморгала и невольно открыла рот. И тут же скривилась, что походило на странную смесь гнева (причём последний был ей явно чужероден и выглядел так, будто она его изображала) и удивления. Иви почему-то была недовольна, и сама этому поражалась.

Впрочем, «это» до сих пор не могло похвастаться наличием хоть каких-то сил, и странная гримаса стекла с лица Иви весьма быстро, оставляя лишь растерянность (она, в отличие от всего прочего, выглядела и была подлинной).

– Так ты не собака? – судя по тону, Иви этим фактом была крайне расстроена. Даже больше, чем фактом наличия трупа, который лежал у её ног и на который она чуть не наступила, сделав неосторожный шаг. – Тогда, – гомункул вздохнула, резко потеряв интерес к происходящему, потупив взор и опустив голову, – белый шкаф, который постоянно гудит. Кухня справа от входа. Хамон и остальное, что не поместилось, лежит в кладовой.

Коль новый собеседник был человеком, в голове Иви сразу срабатывали заложенные механизмы – опускать глаза, смотреть в пол, сложить ладони вместе и опустить руки, молчать и слушаться. Да, даже в вопросе разграбления хозяйских запасов, включая кусок хамона, который Линдхолм презирал, но отрезал себе, как изыск. Он вообще любил окружать себя роскошью везде, даже если это не имело смысла.

Перспективу остаться с трупом Иви восприняла всё с тем же согласием – когда крысолюд, казалось, уже почти прорыл дорогу в Новую Зеландию, гомункул столкнула тело хозяина в получившуюся яму, несмотря на недовольный визг «собрата», которому этот мешок из мяса и костей упал поперёк хребта. Дальше следовало дождаться, пока крысолюд додумается, что теперь нужно это закопать, и, пожалуй, уходить.

Рука всё ещё зудела и чесалась, заставляя Иви машинально почёсывать её даже в позе «полной покорности». Будь бы Линдхолм более живым, он бы вылез из могилы, чтоб отчитать её за неподобающее поведение, но, увы, похоже даже это не могло вернуть его назад. На человека, который сменил пушистого зверя, она так и не смотрела.

Когда бывший зверь объявил, что, на самом деле он всё-таки зверь, рот Иви снова приоткрылся, глаза несколько раз моргнули, и, в итоге, она смирилась с тем, что ничего не поняла. Но смотреть вниз продолжала в любом случае, особенно когда зверь вернулся и обнаружил, что к похоронам собственного хозяина она относится крайне халатно. По его мнению. Иви, например, всё устраивало – она как раз сверялась с глубиной и с трудом, но вспоминала, как хоронили её предшественников. Разумеется, она не была первым созданием хозяина, как и четверо её «братьев», оставшихся дома, и точно так же происходили похороны тех, кто отслужил своё, так что Иви справилась со своей задачей, по её мнению, достаточно хорошо.

– Примерно так он нас и хоронил, – ответила без тени сомнения Иви на упрёк вернувшегося зверя, всё ещё не зная, поднимать ей глаза или нет, потому что с видовой принадлежностью собеседника всё было слишком сложно. Да, именно «нас», потому что Иви признавала своё происхождение, а «братьев», даже прекративших функционировать, явно воспринимала ближе, чем людей. – Что такое «упырь»?

От гнева животного – по крайней мере, пострадавший асфальт не ассоциировался у Иви ни с чем, кроме гнева – гомункул побледнела ещё больше, сравнявшись цветом с обезжиренным молоком, и втянула голову в плечи, испытывая желание прыгнуть вслед за скинутым телом в яму, раз уж её основная функция, «служить хозяину», была прекращена. Неожиданно и безвозвратно. Какофония визга и воя на несколько голосов завершила картину творящегося безумия.

– Это не привлечёт внимания остальных? – Иви пришлось почти завопить, чтоб её голос не потерялся на фоне скорбящих животных. – Тут же кто-то ещё живёт!

Впрочем, зверя это, похоже, не волновало ничуть, а, раз он сказал следовать за ним, Иви обогнула яму, торопливо поклонилась ей, видимо, адресуя поклон трупу, и поспешила за волком. Поравнявшись с ним, она помотала головой и почти жалобно, от осознания собственной беспомощности, стала отвечать на поставленные вопросы:

– Ну… ты волк? – судя по тону, она не была уверена даже в этом. – Пса хозяина звали Рику, так что, наверно, тебя тоже?

Каким образом в голове бедного гомункула установилась связь между безвременно почившим Рику, кормить которого вменялось ей в обязанность, а потому она попыталась к нему привязаться, но так и не успела, было загадкой из разряда неразрешимых. Возможно, она считала, что бедный Рику был единственным псом на свете, возможно, мозг её, явно не рассчитанный на такие потрясения, просто перемкнуло в определённом месте.

– Война – это, ну, вот это всё, – Иви очертила в воздухе круг, явно имея в виду всё окружавшее их. – Хозяин говорил, что это будет хорошим развлечением.

То, что он явно был не прав, гомункул явно даже сказать не могла, слишком сильна ещё над ней была власть этого человека, превратившегося в мешок из мяса и костей, отпеваемый визгливыми поделиями вроде его собственных гомункулов. Хотя, определённо, считала это плохой идеей.

У двери она опередила волка парой быстрых шагов и открыла ему дверь с учтивым жестом, явно пропуская внутрь по всем законам служения. Так она когда-то пропускала хозяина и редких его гостей, сейчас – собаку, волка, зверя.

– Прошу вас, – пробормотала Иви, опуская голову. – Проходите.

Иви, кажется, поморщилась, когда ей чётко обозначили разницу между её «видом» и людьми (интересно, а зверь-волк-собака тоже относился к людям?), но, коль разговор шёл дальше и заставлял концентрироваться на более сложных вещах, ей пришлось забыть о тени какого-то смутного недовольства или даже обиды, внимательно слушая и пытаясь понять сказанное по своему разумению. Всё, что она поняла, так это то, что иногда трупы не лежат смирно, и это заставило её ещё разок оглянуться на яму, вокруг которой распевали на разные голоса крысолюды, словно сэр Линдхолм всё-таки должен был вылезти оттуда и принести возмездие всем присутствующим. Зверь действительно пояснял всё очень понятно и наглядно, заставив Иви даже шарахнуться в сторону, когда он клацнул зубами – на её пути оказался дверной косяк, и гомункул с треском врезалась в него, машинально ощупав имущество хозяина после столкновения, дабы убедиться в том, что вреда ему не было нанесено. О самой себе она как-то не беспокоилась.

Итак, всё, что она поняла, так это то, что вой крысолюдов, похоже, спасал её от встречи с разгневанным хозяином, который за неимением собственного «огня» будет не против того, чтоб отнять этот «огонь» у неё. По её мнению, это заслуживало не одной головки сыра, а, как минимум, трёх.

Зверь-волк-собака рассмеялся и объяснил более чем очевидное: то, что у всех имена разные. Иви мысленно с ним согласилась, что только доказывало – предыдущая глупость была вызвана тем, что на её и без того не слишком великий разум свалилось чересчур много вещей, которые она не могла осознать в полной мере.

– Всеслав. – повторила за собеседником Иви непривычное слово. Пожалуй, «Рику» было бы лучше. Впрочем, зверь-волк-собака был куда больше размером и умел гораздо больше, чем почивший пёс.

Хотя, чего уж там – представление закончилось (потому как Иви своим именем не пользовалась, откликаясь и на «Иди сюда», и на «Дура», и на «Что ты опять разбила»), зверь оказался на столе, а Иви послушно села рядом – по правую лапу. И, машинально, подложила волку под морду столовое полотенце, чтобы не пачкалась скатерть.

– Нам не нужна еда, – Иви окинула творящуюся на столе роскошь довольно равнодушным взглядом. – Так что разрешите, для начала, – она пододвинула одну из тарелок поближе и подала её зверю, как требовали того установленные хозяином правила. Кормить зверя с рук ей было бы неловко, но вот подавать одно за другим блюдо из стоящих на столе, пожалуй, было бы уместно. – И сон тоже.

Чего бы она хотела больше всего на свете? Иви снова поморщилась, глубоко задумавшись, пока руки действовали сами по себе – она убирала в сторону всё хрупкое и ломкое, пододвигала то, что пригодится в первую очередь, в общем, переделывала рядом с собой всё в нужном порядке.

Чего бы она хотела?

– Не хочу умереть вот так. – Иви бросила взгляд на окно, за которым раздавался заунывный вой.

Отредактировано Evie Lindholm (2017-07-08 16:58:29)

Иви только покачала головой, продолжая переставлять тарелки, пододвигать вкусные части поближе к «хозяину стола», разве что не запихивая самое вкусное прямо ему в пасть, и то лишь потому, что количество зубов в ней для гомункула, пережившего слишком много стресса, перевалило за сотню и не располагало к кормлению с рук. Любовь – слишком глубокое для неё понятие. Спорить с волком бессмысленно, а от такого факта даже не обидно. Обида тоже не для неё. Иви отставила очередную тарелку и слабо улыбнулась, увидев расплывшегося по подушке волка, который походил теперь на плюшевую игрушку. Игрушку хотелось потрогать, и, на минуту забыв о количестве зубов, которыми были усыпаны челюсти (но пододвинувшись так, чтобы быть от челюстей подальше), гомункул осторожно потрогала пушистый бок и пришла в полный восторг.

Правда, сразу после она отдёрнула руку, придирчиво осмотрела её на предмет шерсти и потянулась за следующей тарелкой.

– Сэр Линдхолм называл эту особенность способствующей экономии денег. – сказанное ей не вязалось с роскошью стола и обстановки, даже в условиях кризиса покойник окружал себя дорогими вещами, но кто сказал, что мотовство должно распространяться даже на вещи? Гомункулы – красивая безделушка. Если на ней можно сэкономить, он так и делал.

Раньше.

Однако, раз прозвучало некое подобие приказа, Иви взялась за столовые приборы. Отщипнула кусок от одного, другого, тщательно пережёвывая и пытаясь определить вкус. Сдуру потянула в рот десерт после чего-то острого и поморщилась, но больше таких ошибок не повторяла, найдя вино и прикинув, как можно напоить волка, не засовывая бокал ему в пасть. Сытости она не чувствовала, как и желания есть, но вкус, наполнявший рот, был ей в новинку – точнее, букет вкусов, которые менялись, то дополняя друг друга, то вытесняя. Иви сама не заметила, как щёки у неё загорелись, а в глазах появилось подобие искры.

Ослабевшая сущность внутри заскулила от ненависти к происходящему, и Иви выронила запеченное яблочко, но тут же подхватила его и откусила кусок.

– Попробуй. – она протянула волку бокал с вином, почтительно поклонившись, но, просто поставив его у волчьей лапы, сразу же переключилась на еду, пробуя, пробуя, пробуя. Кажется, она уже пошла по второму кругу, пытаясь понять, что лучше сочетается, а чем лучше запивать – гранатовым соком или всё же вином. Сырной головке тоже досталось.

Благо, несварение – это не то, что грозило гомункулу.

Впрочем, она была ещё и очень аккуратна. Кроме злополучного яблочка ничего не выпало из её рук или рта, а процесс поглощения ею пищи был максимально приличен. Волнение выдавали только пошедшие пятнами щёки и блестящие глаза.

– Всё. – выпалила она в ответ на заданный ранее вопрос. Потом, подумав и с сожалением решив, что такой вопрос может не устроить зверя, прибавила, – Кроме гранатового сока, наверное.

То, как волк рухнул со стола, заставило её подавиться третьим кусочком сыра. Иви мысленно взвыла от ужаса за животное, сущность внутри – от ужаса за паркет. Неудовлетворённой (и это была тенденция) осталась, всё же, последняя, судя по тому, что зверь был в полном здравии.

– Я не хочу умирать вообще. – призналась Иви, отложив вилку. – Но через пару лет срок моей годности выйдет.

Кощунство.

Сэр Линдхолм бы дал ей затрещину за такое своеволие. Правда, сейчас его останки (ментальные, а не телесные) были слишком заняты оплакиванием почившего паркета, и Иви смахнула прозрачную слезу.

Иви наконец-то осознала, что такое смерть, и, удивительно, совсем не хотела испытывать это на себе. До этого ей было всё равно. Смерть ничего у неё не отбирала, потому что нечего было. Сейчас она хотела жить даже ради гранатового сока, хоть он ей и не очень понравился.

Правда, под гнётом страдающей по утраченному паркету сущности, Иви стыдливо опустила взгляд, как только поняла, что её желание, в общем-то, ничтожно. Что у волка – идеальное желание.

– А какая она была? – спросила гомункул, окончательно отложив приборы и сложив руки на коленях, словно еда разом ей надоела.

Всё, что она слышала, по-настоящему Иви оценить не могла, только задумчиво кивать и пытаться привести к мудрым словам объяснения попроще. Все эпитеты в адрес Бабы Яги слились у неё в голове в один простой вывод: это была особенная во всех смыслах женщина и, наверно, её стоило бы увидеть. Сущность в её голове с этим была не согласна, но на этот раз исказить лицо Иви ухмылкой над «плебейскими мечтами» у остатков хозяина не удалось. Вместо этого она убрала вино, заклеймлённое нелестным эпитетом, в сторону, разве что не прочь со стола, и подала лежащему волку кусок хамона, снова мимоходом потрепав его по холке. Потом, завидев, как животное перекатилось к её ногам, сползла со стула сама и запустила руки в пушистые бока, явно пользуясь принципом «не запретили – значит, можно». Так было и ранее, пока не умер хозяин.

– Не навсегда. – покачала головой Иви, которая знала слово «бессмертие». – Хотя бы как у людей.

Потом, вспомнив, как закончил жизнь ближайший к ней человек, она прибавила:

– Только без падений из окна.

Еда не сделала её сытой или более счастливой, но привнесла в её жизнь что-то новое. «Что-то» заключалось не во вкусе или странном душевном подъёме, но в понимании, что она теперь немного более свободна, чем была. Если бы она могла сейчас уйти прочь, вернувшись в дом, где жили четверо её «братьев», поддерживать в нём порядок и точно знать, что её не пустят на магические эксперименты, возможно, этого бы хватило для полного и окончательного осознания ею такой вещи как счастье. Если бы только можно было покинуть это место, подальше от крысолюдов, изломанного тела, проломленного паркета и ноющей головной болью.

Иви прикрыла глаза, сидя на полу, перебирая мягкую шерсть и слушая чужой рассказ, похожий больше на спокойный поток слов, по которому её собственное сознание плыло лёгкой лодочкой. Она понимала не всё, но суть уловила. Наверно. Только при упоминании красных узоров на её руке гомункул вздрогнула и открыла глаза, чтобы рассмотреть их ещё раз. Они отозвались болью, но, видимо, лишь в её воображении. Тело просто запомнило ощущения, сопряжённые с их получением.

Тело же чувствовало запечатанную в них мощь сейчас, когда она на этом сосредоточилась.

Как любой гомункул, созданный, по сути, при помощи магии, она ощущала эту самую магию буквально кожей. Она могла оценить её силу или даже ощутить другого мага. Метки на её руке были сосредоточием такой силы, что от них было больно, эта сила могла уничтожить её, даже не задумавшись.

– Мы умрём, да? – очень спокойно переспросила Иви, снова закрывая глаза.

Как и любой гомункул, она раньше не понимала смысла смерти. Сейчас, поняв его, она не хотела бы так закончить, но осознавала неизбежность конца.

В размахе Вселенной год, два или даже пять не значили ничего. В рамках её мировоззрения, это она была сломанной, коль впервые усомнилась в правильности собственного недолголетия.

– Уйти отсюда мы всё равно не можем, – повторила чужие слова гомункул, в итоге почти улегшись поперек сытого зверя – он не пах псиной и чем-либо противным, скорее, вообще ничем, разве что сытым теплом. – Так Он говорил. Мы либо умрём, либо не умрём. Но так ведь и снаружи. Я бы всё равно умерла. И мне по-прежнему не нужны еда и сон.

Наверно, зверь хотел от неё какого-то решения, но Иви, было, блеснувшая каким-то подобием энергичности, сама готова была растечься подобием медузы поверх волка. Она не умела принимать решения, приказывать и брать ответственность. Зря от неё этого ждали.

Она не хотела умирать, но осознавала неизбежность этого, вбитую в неё с рождения. Никакого конфликта интересов, лишь сухой рационализм, присущий даже такому ограниченному существу, как она.

Иными словами, для неё не было никакой разницы в любом из вариантов действий.